МАРИНА была единственным человеком, кто принимал какое-то участие в судьбе Семёна Ивановича. Он приходился ей дальним родственником, а близких родственников то ли не было, то ли просто позабыли о старике. Вот и приходилось ей приносить ему время от времени продукты, лекарства, убираться в квартире. В разговорах иногда упоминала о болезнях деда, его нуждах, сетовала на нелёгкий характер. А теперь вот Семён Иванович пожелал пообщаться с журналистом. И она просит меня пойти с ней вместе.

«Пойми, - сказала она,— ему девяносто скоро. Срок жизни, как говорится, истекает. Я не прошу тебя писать о нём, ты его хотя бы выслушай".
— Марина, а может, к нему лучше священника пригласить? Чтобы исповедовался?
— Предлагала. Не хочет. Неверующий он. А выговориться, похоже, надо. Причём перед посторонним человеком, чтобы вроде как и отдал, и не потерял в то же время. А вдруг и для тебя встреча будет не напрасной, пригодится в работе когда-нибудь?
…Лицо, густо исчерченное глубокими морщинами, старческий, скрипучий голос, медленные тягучие интонации.
— Вы не смотрите, я не всегда такой был. Воевал. В Великую Отечественную до Берлина дошел. И, как поют в песне, с победой домой вернулся. Вот, я приготовил свои воспоминания, фотографии. Умру — никто и не вспомнит. А так, может, вы напишете. Будут знать, что жил на свете такой человек.
— Семен Иванович, а вы не думали о том, чтобы родственникам свои воспоминания оставить? Есть же у вас, наверное, и внуки, и правнуки...
Похоже, я нечаянно зацепила какую-то болевую точку. Он часто заморгал выцветшими, водянисто-серого цвета глазами. Проскрипел с потугой на иронию:
- "Есть-то есть, да не про мою честь. Негодяи, бездельники, аферисты! Они со мной знаться не хотят, а я с ними. Вот только Марина, спасибо ей, проведывает. А может, и не за спасибо, а ждет, что я ей в благодарность квартиру отпишу. Не дождется...
Марина вся вспыхнула густым пунцовым цветом:
— Зачем вы так, Семен Иванович? Я разве когда-то на благодарность вашу хоть намекала? Не надо мне от вас ничего. До свиданья, Семен Иванович, пойду я, дела у меня...
Дверь захлопнулась, в несвежем воздухе квартиры повисла неловкая пауза. «Напрасно вы ее обидели, — вступилась я за ушедшую подругу. -Марина - человек бескорыстный, это всем известно. Ценить надо… а не отталкивать. Да и квартиру вы с собой не заберете».
Он насупился: «А я вас не для того позвал, чтоб нотации читали. Смотрите лучше фотографии. Вот я в Берлине. А это - с однополчанами. А это...» Из стопки старых черно-белых, местами пожелтевших, с надломленными уголками, снимков выскользнул один: молодая женщина, почти ребенок, лет семнадцати, не больше. Волнистые, причесанные по моде того времени волосы, большие удивленные глаза. И выражение лица - какое-то испуганное, что ли...
- А это кто?
- Это? Моя беда. Из-за нее жизнь наперекосяк пошла. Отдайте, не смотрите.

Дрожащими руками взял фотографию, долго держал, словно не решаясь положить назад, в тумбочку.
- Из-за нее от меня люди отступились. А теперь и во сне приходить стала. Станет и смотрит. На лице – слезы замерзшие. И ребенка держит.
Наверное, его порядком измучили какие-то воспоминания, связанные с этой женщиной. Как-то беспомощно, без всякого вступления вдруг торопливо проговорил:
- Можно, я вам о ней расскажу? Вы ведь в газете работаете, с разными судьбами встречаетесь. Никому раньше не рассказывал, а теперь вот хочу поделиться. Может, скажете, как мне покой душе вернуть. Раньше не думал о ней. А сейчас такая тоска нападает. И будто вчера всё было...
Война заканчивалась, это чувствовалось в весеннем воздухе, во взглядах местных жителей, растерянных и как будто чего-то ожидающих. На развалинах разбомбленного дома Семён встретил девчонку, она пряталась от солдат в закутке между двумя полуразрушенными стенами. «Красивая», - отметил про себя. Предчувствие Победы похмельем кружило голову. И вдруг шальная мысль: вот это трофей! Привезти домой такую девчонку — а там видно будет. Может, даже и женюсь, если понравится.
Знаком приказал следовать за ним. Она пошла, испуганно оглядываясь по сторонам. Как Семён скрывал её от командиров, как удалось провезти домой в военном эшелоне, возвращавшемся после Победы на Родину, он сейчас уже толком и не помнит. В письме к матери намекнул, что едет не один, а с сюрпризом. Втайне гордился: почти каждый солдат домой какие-то подарки везёт. Но такого, как он, никто не придумал.
Гретхен, которую он сразу стал называть Галкой, по-русски не знала ни слова. Зато он вполне мог связать несколько фраз по-немецки. Для общения хватало.

Семён единственный из мужчин своей семьи возвращался домой живым. На войне погибли три брата, отец, дядя. Он оставался последней надеждой у постаревшей от горя матери. Она и невесту сыну присмотрела неподалеку - красивую, почтительную, работящую. Чего-чего, а невест тогда хватало. Многие женихи не вернулись с войны.

СЕМЁН встал на пороге не один, а с немкой, чужой, молчаливой. Но главное - принадлежавшей к той нации, что сгубила других её сыновей и мужа. Только за одно это мать ее сразу возненавидела. И на другой же день сказала, как отрезала: «Отправь её назад или увези куда-нибудь. Хочешь её - и сам уходи».
— Мам, да ты что? - опешил Семён. - Что она тебе плохого сделала? Тихая, никому не мешает. И потом - она уже беременная. Так что жди внука.
- Не внук он мне будет, а отродье незаконное! Как ты не понимаешь? Её отец, может, твоего отца убил. Её братья твоих братьев застрелили. Не приму, никогда не приму! Опомнись, сын! Избавься от неё, змеи подколодной, фашистки!
И так каждый день. В доме постоянно чувствовалось напряжение, враждебность. К столу Гретхен - Галину не приглашали. Семен носил ей за ситцевую занавеску, где она жалась, стараясь быть незаметной, какую-то еду. И сам уже раздражался, пока еще не проявляя этого внешне. Вот, действительно, навязалась на голову. Зачем он ее тащил с собой? Сколько девчонок красивых, любую мог бы выбрать. А теперь и они сторонятся Семена, как чужого. Будто он не в этом селе вырос.

Односельчане и вправду стали поглядывать на него настороженно, с неприязнью даже. Когда Семен после очередной ссоры с матерью решил уйти на квартиру, пришлось обойти всё село, Нигде не брали. Просил, уговаривал, обещал платить, помогать по хозяйству. Еле уговорил одну женщину.
Ребёнок родился холодной зимней ночью, маленький, и тоже словно испуганный, как его мать. Он даже не плакал почти, а только хныкал и тоненько попискивал. И это тоже не нравилось Семену. Всё было не так, как хотелось. Получалось, что сам на себя взвалил он обузу, сам себя наказал.
А тут ещё председатель колхоза, встретив как-то Семёна на скользкой, заваленной сугробами улице, сказал строго: «Говорят, у тебя чужестранка живет? Из Германии? А разрешение есть? Предупреждаю, я обязан в район доложить. А там пусть решают».
Семену и так уже надоело, что люди обходят его невенчанную жену и его самого, как зачумленных. Надоел постоянный испуг в её глазах, выражение безысходности на лице. «И языку нашему сына научить не сможет! А подрастёт - мальчишки его фашистом называть станут, в игры не будут принимать. Что же делать?» Злило даже то, как она ходила, стараясь быть как можно незаметнее, никому не мешать. И чувствовал себя почему-то виноватым, и это ещё больше выводило из себя.
Слова председателя, в которых таилась скрытая угроза, стали последней каплей.

УШЕЛ однажды, не оглядываясь, отпихнув её в сторону, внутренне радуясь освобождению и тому, что доказал свой характер. Через несколько дней хозяйка выбросила на улицу скудные вещички немки. Сказала, как отрезала: «Я не хочу, чтоб меня, как врага народа, из-за тебя в тюрьму посадили!»
Может, хозяйка думала, что Гретхен-Галина вернётся в дом к Семёну и его матери. Но она не вернулась. И никто не помог, никто ни разу не позвал к себе ночевать.
А на улице стояли морозы - злые, крещенские. Всё словно застыло: и сердца, и чужие глаза. Молодая женщина тоже будто в ледышку превратилась. И только о сыне, недавно родившемся, еще заботилась: кутала его в старенький полушубок, совала истрескавшийся сосок груди.
Так и не выучила по-русски ни слова. Два дня она ходила по улицам, трясясь от холода, прижимая к себе ребенка.
— Битте... Брот...
Подавали мало. Окаменели люди, что ли, в этой войне против её соотечественников? Или это было какое-то всеобщее тёмное и страшное наваждение?
На третьи сутки очень морозной зимней ночью она замерзла в стогу сена вместе с ребёнком. Льдинками пристыли к щекам слёзы - видно, плакала отчаянно, в последний раз, не надеясь, что кто-то услышит и пожалеет. Льдинки-горошинки на крохотном личике сына - наверное, и его оплакивала вместе с собой.

- Спаси и сохрани! - вырвалось у меня. - Как же вы живете, Семён Иванович, с таким грузом на душе?! Столько лет....

А старик вдруг... заплакал. Безнадежно, отчаянно всхлипывая, с трудом и болью выговаривая слова.
— Вы думаете, мне тогда жить легче стало? Да, женился, так жена попалась такая скандальная и глупая, что через несколько лет разошлись. Два сына, оба выросли — в тюрьму попали. Один - за наркотики, другой - за хулиганство. Жён выбрали себе под стать: те детей нарожали да и побросали, когда мужья в тюрьме оказались. Так что внуки мои в детдоме росли. А на меня посмотрите: больной, неухоженный, одинокий. Да ещё Галка сниться стала. Как глаза закрою, так и встаёт передо мной. Страшно мне!
- А ведь вы сами, Семён Иванович, перечеркнули свою жизнь...
— Да что ж вы, как те люди в селе, тоже меня виновным считаете? Они так и говорят обо мне: «Бог наказал». А что ж сами Галке кусок хлеба подать не могли, приютить в доме? Да, виноват я, страшно виноват. Только не у кого теперь прощения просить. С этой виной и умирать буду.
- Исповедаться вам надо срочно, Семён Иванович, — вздохнула я, - у Бога милости много. Если искренне покаетесь, он простит. Галка ваша простит вас там. Сразу легче станет.
- Знаете, я ведь раньше в Бога не верил. А теперь всё думаю, и кажется мне, что Он действительно есть. Библию даже стал читать - правда, от Марины прячу, когда приходит. Она же меня атеистом считает, а я её разубеждать не хочу. Но на самом деле, я бы уже и в церковь пошёл. Только не дойду я, силы не те...
— Хотите, я вам священника домой приглашу?
— Хочу. А так можно? Только, знаете, я сам в храм позвоню. Вот телефон, вот справочник. Сам виноват, самому и ответ держать, без протекций. -Как хотите, Семен Иванович. Только не откладывайте, ладно?
Мы много ещё о чём говорили в тот вечер. Постепенно за окном сгустились сумерки. Я заварила чай, принесла две чашки из кухни. Семён Иванович будто боялся остаться один. Он все не мог выговориться. Вспоминал о жизни перед войной. И о том, как смело вел себя во время войны, как приходилось ему выручать фронтовых товарищей, а тем — его. Думалось о том, что, наверное, Бог простит ему какие-то грехи за то время, когда сражался, не щадя себя, защищая Родину. А тот страшный отрезок жизни, когда он мать собственного ребёнка не защитил? Что ж, за это ему давать ответ перед Всемогущим Господом. Не перед нами - мы-то как раз скоры на суд и осуждение. Но не нам судить... 
Мы договорились, что Семён Иванович позвонит в храм священнику, не откладывая, прямо завтра.

 

Прошло несколько дней, около недели. Пришла Марина и сказала, что Семён Иванович умер. Завтра похороны. Кстати, квартиру он ей всё-таки завещал. Она и не ждала...
- Марина, — спросила я, - не знаешь, он встречался со священником?
— Знаю только, что собирался. Удивительно, как он изменился в последние дни! Ведь раньше о Боге и слышать не хотел.
УСПЕЛ ли он исповедаться, примириться с Богом и с теми, кого так обидел при жизни? Теперь это уже навсегда останется тайной. Но так хочется верить в лучшее! И я верю, что покаялся, причастился и отошёл к Богу прощённым. Упокой, Господи, душу раба Твоего.

Надежда ЕФРЕМЕНКО (Из украинской газеты "Начало")