Миша достался мне по наследству от предыдущей послушницы монастырского киоска. Начинаю работу и вижу, что неподалёку подолгу сидит мужчина лет 45. Одет он худо, небрит, на голове лыжная шапочка, на ногах тапочки. А глаза добрые и ясные, как у ребёнка.
Миша помогал тем, кто нёс послушание в монастырском киоске, когда нужны были мужские руки: воды в бочку натаскать для чая, расставить столы и стулья утром, а также собрать их вечером или в случае дождя. Протереть столы и убрать одноразовую посуду, забытую покупателями-паломниками…
Вообще-то, принести воды и расставить столы и стулья должен брат на послушании, который привозит хлеб и пирожки на тележке и увозит пустые ящики. Но он очень загружен работой, и не всегда его можно дождаться. А Миша тут как тут.
В выходные, когда народу в обители много, желающих попить чая с монастырскими пирожками столько, что я порой остаюсь без обеда. Выйти на улицу и прибраться некогда. А тут Миша:
– Водички принести, а?
– Давай тряпку, там детишки чай пролили, надо стол вытереть, во!
– Щас дождяра ливанёт, давай мебель твою начну убирать.
Миша сейчас нигде не работает. Решил отдохнуть летом. А осенью собирается опять устраиваться на работу. У Миши – летние каникулы.
Знающие его люди говорят, что он всю жизнь работал грузчиком. А этой зимой – на мойке автобусов. Говорят, что он не пьёт. Очень кроткий человек. Но умственное развитие у Миши как у ребёнка.
Он говорит про себя:
– Я, это, не очень умный. Живу, во!
– Миша, как ты учился?
Смущённо улыбаясь, показывает один палец, а затем два пальца:
– Колы да двойки! Во! Восемь классов закончил!
– Миша, ты почему с работы ушёл?
– Автобусы мыл! Зимой! Во! А ты попробуй зимой холодной водой автобусы мыть!
У Оптиной иногда стоят нищие, просят милостыню. Миша денег не просит.
– Миша, ты на что живёшь? Ты не просишь милостыню?
– Не! Я машины мою. Мне за это дают денежку. А иногда ничего не дают. Смеются.
Сегодня Мише за работу дали сто рублей. Миша счастлив. Он гордо показывает мне сторублёвую бумажку: «Деньги!» Сидит за столом. Время от времени достаёт сто рублей, разглаживает, рассматривает, снова бережно кладёт в карман.
К киоску подходит, по-детски улыбаясь, блаженненькая Мария, она уже пожилая. На плакате, висящем на груди, написано: «Помогите сироте Марии на лекарства».
Миша суетится, подбегает ко мне:
– Во! Марии дай чаю! И пирожков! Это… С картошкой. И булочку с маком! Во! Я заплачу! У меня есть деньги!
И Миша радостно протягивает свою драгоценность – сторублёвую бумажку. Миша покупает Марии то, что любит сам, ведёт старушку, усаживает и радостно угощает. Он счастлив. У него есть деньги, и он может потратить их на нуждающегося человека.
Миша радуется простым вещам – солнцу и дождю. Чаю и булочке. Воробышку, клюющему крошки с его ладони. Рыжему коту за калькулятором. Возможности помочь людям. У Миши нет кризиса. Он не читает газет и не знает о нём.

Автобус, качнувшись в глубокой луже, остановился, и пассажиры поспешили занять места. Отец Пётр присел у окна. Через мокрое стекло было видно спешащих прохожих, пытающихся укрыться от дождя под разноцветными зонтами. «Как же это мои певчие в храм будут добираться?» - подумал он - «Надо будет чаю согреть. А то ведь холодно».

- Ха-ха-ха, - громко возгласил звонок мобильного телефона рядом сидящей молодой женщины.
- Да, мама - ответила она. - Я к тебе сегодня вечером приеду. Мама, мне нужны деньги. Ну, как зачем? Аборт буду делать. Почему не надо? Да не хочу я больше с Ильёй жить, понимаешь? Ребёнок?
Вдруг связь прервалась. Женщина распечатала пакет с крекерами.
- Ха-ха,- снова подал голос телефон.
- Мама, я его не выключала. Это связь такая. Ребёнок? Да зачем он мне нужен? Мама, ну и что, если бы мы расписались? Да кто сейчас идёт в ЗАГС?
Беседа прекратилась, и женщина нервно захрустела крекерами.
Отец Пётр, невольно услышавший телефонный разговор, задумался. «Аборт! Нужно ей что-то сказать. Может, прислушается?» Автобус быстро подъезжал к остановке, на которой батюшке нужно было выходить.
- Не делай этого,- повернувшись к женщине, сказал батюшка.- Я – священник и неслучайно сейчас оказался рядом с тобой. Убийство – это очень страшно! Ты можешь навсегда сделать себя несчастной!
В ответ женщина, сжав зубы, замотала головой.
- Люба, - обратился к ней кондуктор. - А ты почему с нами едешь? Твой суженый на своём автобусе за нами движется.
- Да просто так, - ответила Люба.
- Ты дома, в селе, когда будешь? - поинтересовался кондуктор.
- Сегодня вечером, - тихо произнесла она.
- Ну, передавай привет маме! - крикнул кондуктор.
- Конечно, передам, - со слезами на глазах заулыбалась Люба.

Автобус остановился. Батюшка вышел, а Люба подсела к кондуктору и о чем-то стала говорить с ним.
Дождь холодными крупными каплями застучал по лицу батюшки, но он, не обращая на них внимания, стал истово молиться: «Господи, сохрани младенца».

Потом отец Пётр еще не раз молился за незнакомку Любу.

И вот однажды, года через полтора после этого случая, погожим днем батюшка ехал в храм и решил выйти немного раньше, чтобы пройтись пешком.
Погрузившись в мысли, он тихо шёл. Вокруг куда-то спешили люди, и вдруг кто-то тронул его за плечо. Отец Пётр оглянулся и увидел улыбающуюся женщину с коляской. «Вы не узнаете меня? – спросила она. Это я, Люба. Тогда в автобусе вы мне сказали, чтобы я не делала…- она замолчала, подыскивая слово,- ну, в общем, этого. Не знаю, что тогда произошло со мной, но я не смогла. Да и с моим Ильёй мы примирились. Потом в ЗАГС пошли. А теперь у нас радость – маленький Богданчик»,- показала она рукой на младенца, спящего в коляске. Богданчик же в ответ громко чмокнул соской и улыбнулся.

Протоиерей Василий Мазур

После литургии отец настоятель попросил меня проводить деда Поликарпа домой. Дед был старейшим прихожанином нашего прихода. Ему было за девяносто. Ходил он очень медленно, опираясь на палку. Не смотря на свои годы, дед Поликарп приходил в церковь каждое воскресение и в праздники. Обычно на службу и со службы его сопровождала одна из внучек, тоже уже не молодые женщины. Но сегодня его провожатой нужно было куда-то срочно уходить, поэтому отец настоятель обратился ко мне с просьбой проводить деда домой.
После окончания службы я под руку вывел его из церкви.
– Сынок, давай посидим полчасика возле храма, устал я. Ты никуда не торопишься?
– Нет, дед Поликарп, не тороплюсь.
Мы дошли до скамейки возле церковной ограды и сели. Погода сегодня была прекрасная. Сол¬нечные лучи пробивались через густые кроны деревьев, лёгкий ветерок колебал листья. Дед Поли¬карп сидел и думал о чем-то своём, сложив впереди руки на палку. Я же откинулся на спинку ска¬мейки, вытянул ноги, зажмурился и блаженно подставил солнечным лучам своё лицо.
Наше уединение нарушила компания женщин. По всей видимости, это были подруги, для кото¬рых церковь была одним из мест общих встреч. Сначала они обсудили домашние проблемы, детей и внуков, потом их разговор плавно вышел на обсуждение личности отца настоятеля и состояния дел в приходе. Что-то им не нравилось. Как только дед Поликарп услышал это, он неожиданно для всех громко и твёрдо одёрнул товарок:
– А ну, старыя, цыц! Раскудахтались тут!
Женщины от неожиданности замолчали и удивлённо посмотрели на деда. Я открыл глаза и с интересом стал следить за развитием ситуации.
– Дед Поликарп, ты кого здесь старыми назвал? Да я ещё в детсад ходила, когда ты на пенсию вышел! – сказала одна из подруг.
– Я кому говорю, цыц!
Дед в раздражении топнул ногой.
– Вы кому тут косточки перемывали? – посмотрев на женщин исподлобья, строго спросил дед.
Женщины удивлённо уставились на него. Похоже, они действительно не понимали, о чём идёт речь. Для них обсуждение личности отца настоятеля было рядовым эпизодом разговора. Поговори¬ли и забыли, перекинулись обсуждать что-то или кого-то ещё.
– Что молчите? Языки проглотили?! – строго спросил дед.
– Дед Поликарп, ты чего к нам прикопался? – так и не понимая, о ком идёт речь, спросила одна из женщин, – Тебе делать нечего? Сиди, на солнышке грейся, о душе думай…
Дед не дал ей договорить:
– Вы, кумушки, тут, походя, отца настоятеля нелицеприятно помянули.
– А-а-а… – усмехнулась женщина. – А что, мы не правы были, когда говорили? Или священник – не человек, небожитель, и обсудить его нельзя?
– Не а-а, а ага! – передразнил её дед, – Знаете, что говорил архиепископ Лука Войно-Ясенецкий? «Как это можно осуждать священника? Лучше весь мир осудить, чем одно духовное лицо». А вы что? Походя, между видами на урожай и учебой внуков священника осудили.
Женщины замолчали, предпочитая больше не связываться с вредным стариком, и засобирались расходиться.
– Я вам сейчас одну историю расскажу, а там поступайте, как знаете, – вдруг сказал дед.
Женщины уставились на старика. В их глазах интереса не было, но и уходить они уже не собирались.
– Я раньше не в городе жил, а в селе недалеко отсюда. Наша семья одна из первых раскулачен¬ных и сосланных в Сибирь. Отец был справным хозяином и нас, детей, к труду приучил. Хозяйство у меня в селе было ладное, ухоженное. К спиртным напиткам я питал отвращение с самого детства. После войны председатель нашего колхоза, когда был за что-то зол на меня, всё сетовал, что коллективизация закончилась, а то по второму разу мою семью раскулачил бы.
Рядом с моим домом стоял дом приходского священника. По моей мерке развалюха. По обще¬сельской, так ничего, вполне сносный домишко. Хозяйство у священника было никудышным. Мне тогда невдомёк было, что некогда священнику хозяйством заниматься – церква на нём, крестины, отпевания и прочие требы. Мне бы помощь ему предложить по хозяйству, ан нет, такая мысль в голову не приходила, легче было со стороны судить. Жил он один. Почему он был один, в деревне не знали, поскольку прислан он к нам был уже одиноким, когда предыдущий священник помер. В церкве хозяйство тоже, по моему мнению, велось плохо. Откуда ж мне знать было, что почти все деньги, что мы жертвовали, уполномоченный по делам религий заставлял государству отдавать и запрещал на церкву тратить. Даже план был сдать определённую сумму. В довершение ко всему священник иногда попивал, чего я терпеть не мог. Думал, что денежки наши жертвенные пропивает. В общем, мерил я его по своей мерке справного хозяина и относился к нему соответствующе.
В церкву ходил я каждую неделю, часто причащался. Однако из-за него многое мне было соблазнительно, особливо исповедь. До меня не доходило, как это такой нерадивый поп может у Престола Божьего стоять, крестить или исповедовать? А ведь ещё проповеди говорит, нам на совесть давит! Ведь всем видно, он грешен. Неужто, думаю, Бог через такого может действовать?
Как-то раз готовился я причаститься. Исповедовался.
– Благослови, – говорю, – отче на Причастие сегодня.
А он мне:
– Не благословляю.
– Как так, не благословляешь?
– Ты общую молитву перед исповедью хорошо слушал? Что там говорится? «… аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши…». Мне твоя Клавдия изжаловалась, что руки ты распускаешь.
– За дело я её, она знает.
– Какая разница, за дело или нет. Женщину бить – грех, тем более жену, она – мать твоих детей!
Обидно мне стало, аж в глазах потемнело. Я ему говорю:
– Это ты меня учить собрался, дармоед и пьянь подзаборная?
– Тебя, – смело он отвечает и глазами меня сверлит. – Всё, разговор короткий, «сугуб грех имаши», а с ним к Причастию дороги нет.
Посмотрел я на него, смерил взглядом, страшно он мне плюгавеньким показался. Плюнул в сердцах и из церквы вышел. Полгода туда ни ногой.
Думаю, что делать? Так ведь нельзя без службы, без Причастия. Не в город же в церкву ездить! Каждую неделю не наездишься.
В разгар уборочной председатель послал меня в районный центр. Зачем, сейчас уже не помню. Дело сделал, уже обратно собирался, ну и, деревенщина, замечтался о кренделях небесных, перехо¬дил дорогу и под машину угодил. Помню, удар сильный, и всё. Очнулся, смотрю, вокруг белое, я весь перебинтованный, шинами фиксированный и гипсом облитый. Двинуть ничем не могу. Только голова чуть поворачивается, и глаза влево-вправо могу скашивать. Смотрю, лежит на соседней койке кто-то. Вдруг этот болящий говорит:
– Ты как здесь?
Я отвечаю:
– Вроде машина сбила.
– Верующий?
– Да.
– В церкви давно был?
– Уже полгода как не был.
– Что ж так?
И тут меня как прорвало. Чего это перед ним разоткровенничался?! Сам тогда понять не мог.
Рассказал, какой у нас никудышный священник, какой он плохой хозяин и выпивоха, как к Причастию меня не допустил, и как я плюнул и ушёл.
– Мда-а-а, исто-о-ория, – протянул болящий. – Обиделся, значит?
– Да! Обиделся. И до сих пор обижен. И вообще, не понимаю, как через такого грешника может Дух Святой действовать. Наверняка не действует! Он грешит, а мы, сельчане, почему виноваты?!
Болящий помолчал немного и говорит:
– Дух Святой дышит там, где хочет, и ни нам грешным Ему указывать. Ты знаешь, что священство – это таинство, дар Божий. Не всякий его имеет, а то каждый священнодействовал бы.
– Это я понимаю.
– Получает этот дар будущий священник через рукоположение епископа. Священник служит, и нет без него Литургии и Причастия. А что мы есть без них?! И пока у этого священника дар его, священство, не забран Богом, всё, что он делает, силу имеет, ибо Бог эту силу всему сообщает, а не священник сам по себе. И каким бы грешным он ни был, Таинство состоится и будет действительно. Нас всех по нашим грехам давно поубивать бы надобно, но Господь долготерпелив и многомилостив, ждёт, когда мы покаемся.
Болящий замолчал. Говорил он с большим трудом. Отдохнув, продолжил.
– Поликарп, у тебя талант есть, ты плотник отличный.
– Да, – согласился я. – Бог дал, сызмальства в дереве разбираюсь, и руки к инструменту приучены.
А сам в тот момент даже и не задумался, откуда это он и имя моё знает, и то, что плотник я хороший.
– Представь, – продолжает болящий. – Чтобы было, если бы у тебя твой талант забирали каждый раз, как ты грешил бы. Ну, к примеру, сказал бранное слово ближнему, приходишь на работу, а у тебя рубанок из рук валится, забыл, как им пользоваться. Или, съел скоромного в пост, и не знаешь с какой стороны к верстаку подойти. Как бы ты работал? А что твой бригадир делал бы, если у тебя каждый раз, то что-то из рук валится, то, как чем-то пользоваться, ты не помнишь. Бригадир и члены бригады чем провинились-то?
– Действительно, ничем. Я виноват.
– Вот если бы ты своего таланта лишился бы безвозвратно, тогда другое дело, не работал бы ты плотником, и бригада на тебя как на работника надежды не имела.
– Как это?
– Не дай Бог, конечно же, но, например, смог бы ты плотником без рук работать?
– Это вряд ли…
Я помолчал, подумал, а потом говорю:
– Хорошо, я понял. Если священник – грешник, то всё равно все таинства действительны. Прихожане ни в чём не виноваты, если священник нагрешил, и, придя, к примеру, на исповедь, они отпущение грехов от Бога получат... А как же я узнаю, что Бог лишил кого-то священства?
– Как? Например, епископ запретит ему служить.
– Хм, – усмехнулся я. – Это ж епископ, а не Бог.
– Епископ – власть, власть в данном случае духовная, а всякая власть от Бога.
Болящий снова устал говорить и замолчал.
Понял я всё. Стыдно мне стало очень за то, как я с нашим сельским священником обошёлся, как плохо про него думал. Начал корить себя, просить у Бога прощения, но не смог я помолиться обстоятельно, слаб был ещё, уснул.
Когда проснулся, смотрю, один я в палате. Через некоторое время санитарка приходит, порядок начинает наводить, постель, где лежал болящий, меняет. Я спрашиваю:
– А где тот, что со мной лежал?
– Умер он, родимый, сердце не выдержало. Оно у нашего владыки всегда слабым было, а тут…
– Как?! Это был наш архиепископ?! – поразился я.
Санитарка продолжала убирать в палате, а сама потихоньку шептала молитву «Упокой Господи раба Твоего… »
Вспомнил я наш разговор, и стыдно мне стало за мои поступки в двойне – наш владыка уже одной ногой в могиле стоял, а за мою душу боролся.
Санитарка закончила уборку, и, когда она собралась уходить, я спросил:
– А что случилось, что наш владыка здесь оказался?
– Он вчера с самым главным в нашей области уполномоченным по делам религий пять часов кряду сражался. Уполномоченный всё перед Никиткой выслуживался. Тот, видите ли, обещал всем последнего попа показать. Вот и решил уполномоченный большинство церквей прикрыть. А наш владыка их вчера отстаивал. Церкви отстоял, а сердце надорвал…, – сказала санитарка и заплакала.
В этот момент в палату моя Клавдия заходит. Села рядом с моей постелью, охает, на меня глядя, суетится, жалуется, что врачи запретили ей передачу мне оставить. Я обрадовался и говорю:
– Клав, погодь, не суетись, сядь спокойно, мне кой-чего сказать тебе надобно.
Она смотрит на меня удивлённо.
– Прости, – говорю, – меня, Клав, за рукоприкладство моё. Не буду я более. Пальцем не трону. И ещё…. Завтра попроси приехать священника нашего. Мне исповедоваться надо и прощение у него испросить…
Дед Поликарп замолчал. Женщины тоже молчали. Одна из них после долгой паузы произнесла:
– Прости ты нас, дед Поликарп…
– Господь простит. Только не у меня просите прощение, а у отца настоятеля.
Дед посмотрел на меня:
– Ну, что? Пойдём?
Я помог ему встать, и мы пошли.
На следующий день в понедельник я совершенно случайно узнал, что дед Поликарп умер. Так получилось, что в середине недели мне по какому-то делу нужен был отец дьякон. Я зашёл в храм. Как раз отпевали раба Божьего Поликарпа. Дед лежал в гробу, лицо его было умиротворённым, словно после долгой, трудной и успешно сделанной работы он, наконец-то, получил возможность уйти на заслуженный и долгожданный отдых. «Спаси тебя Господи, дед Поликарп, за урок, который ты нам успел преподать», – подумал я. Затем присоединился к его родственникам и близким и вместе со всеми запел «Со святыми упокой…».

Андрей Карчевский

В исправительно-трудовую колонию приехала по полученному редакцией письму, разбираться в одной незадавшейся трудной судьбе. Таких судеб здесь - множество, и все незадавшиеся, все - трудные. И тяжелым кажется к концу ко¬мандировки распухший от записей блокнот, потому что в этих записях спрессованы чужие беды, мрак отчаяния и робко пробивающаяся через него надежда на чью-то помощь. Да еще желание справедливости, о которой вряд ли вспоминалось в той, вольной жизни, когда воровали, били, грабили. Теперь вот приходится ответ держать. Ко многим ли в этой обстановке приходит, пусть позднее, но раскаяние?
Этот вопрос я задавала сопровождавшему меня по зоне офицеру ИТК.
— Не скажу, что ко многим, — ответил тот после короткого раздумья. - Но все же с тех пор, как здесь храм открыли, ставших на путь исправления больше стало. Я в колонии семь лет работаю, мне есть с чем сравнивать.
— В колонии - храм? - удивилась я.
- Ну да. Помещение приспособленное, конечно. Там когда-то ленинский уголок был. Но заключенные так его переоборудовали - любо-дорого смотреть! Есть у нас даже иконописцы свои. Священник раз в месяц приезжает. Но храм открыт каждый день: с побудки и до отбоя. Так что помолиться прийти
всегда можно. А началось это всё, когда к нам монаха привезли.
-Монаха?!
— По правде сказать, не совсем монаха. Кличка у этого заключенного такая. Но она ему так подходит, что не только зэки, а и мы иногда его не по фамилии, а Монахом зовем. На самом деле он когда-то был в одном монастыре трудником. Потом ушел оттуда. Но с братией монастыря переписывается, они даже приезжают сюда иногда. Они его и надоумили здесь храм обустроить. А уж как он в зону попал, пусть сам вам расскажет - если хотите, конечно.
Ивана - так звали заключенного, о котором рассказывал мой провожатый - нашли как раз в храме. Он стоял навытяжку перед обозначающей алтарь перегородкой. Иногда крестился, кланялся и опять вытягивался по стойке «смирно».
Офицер подошел, тронул его за плечо. Заключенный резко повернулся. Высокого роста, худой, в черной куртке, стриженый, как все тут. Взгляд небольших карих глаз спокойный и пристальный.
- Тут журналистка хочет с тобой поговорить. Оставляю вас на полчаса, потом зайду…
Мы присели на придвинутую к стене скамейку.
- Вы правда в монастыре жили? Что же случилось? Расскажите, - попросила я.
- До монастыря ещё много чего было, - горько улыбнулся он одними уголками губ.

Иван рос в хорошей интеллигентной семье. В семье был ещё младший брат. Оба, кроме общеобразовательной, учились ещё в музыкальной школе. У Ивана были хорошие отметки по всем предметам, но особенно он любил математику. Самые трудные задачки поддавались ему мгновенно. Кто мог тогда подумать, что он, участник нескольких математических олимпиад, гордость класса, наделает когда-то столько ошибок в решении главной задачи – жизненной. Правду говорят, что оценки, которые выставляет жизнь, не всегда совпадают со школьными…
После школы успешно окончил институт, устроился работать в конструкторское бюро. Женился. В жене души не чаял, и она, казалось ему, тоже. И надо же было такому случиться, что он сорвался однажды из дома отдыха, где проводил отпуск, раньше срока, без предупреждения! Очень соскучился по дому. Прилетел ночным рейсом, взял в аэропорту такси. Дома, в прихожей, увидел на вешалке куртку младшего брата Ромы. «Что Роман здесь делает? Случилось что?»
Случилось то, чего он не мог вообразить: у Романа с его женой была любовь. И, как потом выяснилось, не внезапная, а уже больше года…
Ушёл, не выясняя отношений, не глядя на растерянные, перепуганные лица жены и брата. А что тут выяснять! И так всё ясно.
У первого встречного таксиста купил бутылку водки, тут же опорожнил её всю. Потом долго сидел на какой-то скамейке, тупо глядя перед собой. Было неизвестно, как жить дальше.
Люди по-разному встречают обрушившиеся на них испытания. Как организм действует до тех пор, пока в нём происходит обмен веществ, так и жизнь человека тем полнее, чем сильнее его связи с окружающим миром. Беда иногда эти связи обрубает, и тогда человек замыкается в себе. Приходит растерянность, а за ней – отчаяние. Кажется, что ты никому не нужен. Тем более, если тебя предали самые близкие люди. Так случилось с Иваном. Ну, не было в нём в ту пору стержня, благодаря которому он мог бы выстоять!
На окружающих даже смотреть не хотелось. О Боге тогда вообще не думалось. Зато обида, уязвлённое самолюбие, желание отомстить жгли душу.
- Иваном-царевичем называла, - кривит губы мой собеседник, - А оказалось, полный Иван-дурак. Не только потому, что обманула, но и оттого, как я дальше стал жить.

Кстати, есть в науке такое направление - этимология. Оно изучает происхождение слов. Так вот, согласно утверждениям учёных, слово «печаль» происходит от слова «печь», «горе» - от «гореть». Вот и Иван в то время горел в земном аду своих горя и печали. Ему хотелось уйти ото всех. И он действительно ушёл – из дома, с работы, от неверной жены, растерянных родителей, пытавшихся утешить друзей. Произошедшее просто сшибло его с ног. Иван и сам не помнит, где он нашёл компанию собутыльников, в квартире одного из которых жил некоторое время. Потом кончились деньги, а надо было не только пить водку, но и есть что-то. И тогда он зашёл в ювелирный магазин, попросил показать одно украшение, другое, третье. Былой внешний лоск ещё не окончательно сошёл с него, и продавец поначалу ничего не заподозрил. Иван незаметно, как ему казалось, сунул одно из украшений в карман, рассчитывая в будущем продать его. Но был тут же изобличен. Вызвали милицию. И когда молодой оперативник втолкнул его в милицейскую машину, впервые охнул в душе: «Господи, что же я натворил?! Господи, помилуй. Помоги, Господи».

Эту короткую молитву он молча твердил про себя, пока его везли, и на допросе. Удивительно, почти невероятно, но его отпустили! День, что ли, был такой везучий, или поверили видавшие виды оперативники в его «я в первый раз» и «это больше не повторится»? Или в самом деле молитва помогла?
И не по этой ли молитве подошёл он, потерянный, но уже начинавший на что-то надеяться, к воротам мужского монастыря?
Во дворе двое монахов пилили какие-то доски. «А ведь и я так мог бы», - шевельнулась мысль в голове у Ивана. По крайней мере, трезвый и крыша над головой.
Он и сам не понимал в тот момент своего подсознательного стремления очутиться под кровом Господним, под Его защитой. Просто казалось почему-то, что здесь сможет успокоиться. Не так ли полуслепой человек с трудом находит дорогу, когда увидит, что впереди всё же брезжит какой-то свет?
Ивана взяли в монастырь трудником, и он провёл там около полугода. Разыскивали ли его в это время жена и родные? Он не знал и не хотел знать. Да и некогда было особо предаваться эмоциям. Монастырские службы и послушания занимали весь день. Вначале ходил на эти службы по обязанности, потому что все ходили. Потом стал замечать, что ему хочется общения с Богом, нравится стоять в храме, слушать службу. И ещё молитва «Господи, помилуй!» - он держался за неё, как попавший в кораблекрушение за обломок доски, часто повторял её про себя. И пришёл момент, когда настоятель благословил его исповедаться. Эту первую в своей жизни исповедь Иван потом сравнивал с операцией, когда из тела раненого удаляли застрявшие там осколки. Что ж, церковь потому и называют лечебницей.
Но как же тогда он оказался здесь, в заключении? Если Господь принял его в свои чада? Если нашёл, наконец, смысл жизни?
- Вот и я думал, что жизнь наладилась, - глухо отзывается Иван, – даже воином Христовым возомнил себя. Да какой я воин? Овца заблудшая. Читали в Псалтыри семнадцатую кафизму? В монастыре её каждый день читают, на полунощнице. Там слова такие есть, будто для меня написаны, до слёз трогают: «Заблудил, яко овча погибшее: взыщи меня, яко заповедей твоих не забых…» Вот и я заблудил.

Ивана готовили к постригу. Он сказал настоятелю, что хочет перед этим, казавшимся окончательным поворотом его жизни, съездить домой. Помириться с бывшей женой и братом. Если понадобится, даже попросить прощения. Настоятель не одобрял поездку, но Иван убедил. Обещал вернуться в монастырь сразу же после встречи с родными.
Вначале он поехал к жене. Сердце билось учащённо, хоть и пытался успокаивать его молитвой. И опять, как в тот раз, в доме был Роман. Собирались ужинать. Старший брат понял: у них семья. Может, и к лучшему. А младший – испугался. Схватил со стола нож и закричал: «Уйди! Я тебя предупреждаю: хуже будет!»
И злость мутной волной хлынула в сердце Ивана. Ударом ноги он выбил нож и, что есть силы, ударил младшего брата. Всё произошло так быстро. Никто не успел понять, как Роман, падая, наткнулся на этот самый нож. И сразу стала растекаться кровь вокруг. Бывшая жена вызвала милицию.
- Слава Богу, не убил. Рана оказалась не очень серьёзной. Ромка лежал в больнице, я сидел в КПЗ. Брат, когда выписался, отказался от всяких претензий ко мне. Но дело уже завели. Правда, срок дали минимальный: чуть больше года. Значит, и через это надо пройти. А брат потом приезжал ко мне на свидание. Простил я его, а он – меня. Оказывается, он давно её любил, ещё до нашей свадьбы. Пытался с собой справиться и не смог. Я сказал: «Живите. Молиться за вас буду. А выйду отсюда – опять в монастырь вернусь. Теперь уже - навсегда».
- Не пожалеете? Вы же и в миру можете устроить свою жизнь. И любовь новую встретить…
- Не в этом дело. Печали, отчаяния давно нет у меня. Просто я понял: там, в монастыре, настоящая жизнь. И то, что происходило до этого, - не случайно. Господь посылал мне различные ситуации, направлял, даже как бы подталкивал и оберегал одновременно. И всё для того, чтобы я понял, как жить, чтобы стать таким, как Он меня задумывал. Пусть вас не смущает, что этот разговор происходит в колонии. Бог везде присутствует. И верующие тоже есть везде.
В дверь заглянул сопровождавший меня офицер:
- Всё в порядке? Поговорили? Прощайтесь, нам пора.

Никто не знает, какие кому в жизни выпадут испытания. Но можно предугадать главное – направление своего жизненного пути. Важно, чтобы этот путь был прямым и честным. Люди могут иметь семью и растить детей, или жить в монастыре. Но чтобы быть счастливыми, они должны научиться быть с Богом. Какие бы неожиданности не происходили.

Елена Надеждина

Я выходил из кафе, в котором наспех пообедал, застёгивал молнию куртки и раскрывал подаренный зонтик. Делал всё это машинально, не задумываясь, не оглядываясь, потому он и налетел на меня, что я стоял посреди дороги. Чуть не сшиб со ступенек раскрытым парусом, похожим на зонт, но вовремя успел подцепить свободной левой за локоть и не дал упасть. Потом вгляделся в лицо.
- Тимка…
- В точку, - подтвердил я , с чувством умиления рассматривая старого друга. – Здорово, Борис.

Мы вернулись обратно в кафе, сели за столик, минуту назад покинутый мной. Борис достал платок, знакомым движением промокнул свои курчавые волосы, прилипшие ко лбу. Мой друг – словно только из школы. Оказалось, ему есть, что мне рассказать, о чём, точнее выражаясь, поплакаться. Он переживал тяжёлые времена. Тяжелее не придумаешь.

- Вот всё, за что бы я ни брался, - горячо делился он, слегка помахивая вилкой, - что бы я ни начинал – всё валится из рук. Валится в самом начале. Только вижу, наклюнулось дело, только забрезжил вдали стоящий и неподдельный шанс улучшить жизнь – и на тебе, как пропасть какая, ра-аз! И нету ничего, словно мираж мне намиражился. Никогда бы не подумал, что докачусь до такой жизни.
- Чёрная полоса, - умно констатировал я, особо не вслушиваясь в жалобные речи.
- Кто-то пережидает, кто-то переходит на белую сторону сам.

Борис вспыхнул.
- Нет, ты меня не понимаешь! Здесь не чёрная полоса, здесь наваждение какое-то. Вот неделю назад пришёл я в студию одного журнала. Пришёл по объявлению, нужны профессионалы, фотографы, которые знают своё дело лучше родного алфавита.
Нужно было сдержаться, но меня просто подмыло ляпнуть:
- Ты никогда его толком не знал.

Просто у самого было не всё чудесно в жизни. Когда шёл дождь, мне меньше всего хотелось думать о грустном. Оно навевалось и без наших печалей, лилось прямо с тяжёлых набухших туч. Взгляд Бориса приостановился от моих слов, он немного поутих, призадумался, потом сообщил:
- Я уже лет шесть так маюсь.
Мои брови изогнулись в знаке непритворного удивления.
- Это не чёрная полоса, - продолжал Борис, - это чёрная жизнь. Вся, до костей. Я перебиваюсь случайными заработками, от копейки до рубля. Шатаюсь по городу с фотоаппаратом на шее, как охотник с ружьём, ловлю потенциальных, на мой взгляд, клиентов, клянчу плату за искусство с жизнерадостной улыбкой. И весь мой заработок можно потратить на один ужин и половину завтрака. Когда бы я ни вышел, во сколько бы не вернулся домой, сколько бы не потратил плёнки в поисках фотогеничных лиц – получаю одни и те же деньги. Я не жалуюсь, Тима, я поражаюсь тому, что меня преследует. Поражаюсь этой неудаче во всём.
- Но ты ведь ищешь работу? Неужели за пять лет ты не смог где-то задержаться?
- Да при чём тут задержаться?! – чуть не плача, воскликнул он. – Дело не во мне, а в этой неудаче. Сколько раз я находил работу – столько раз меня на неё не брали… Знаешь такое милое выражение – «приходите завтра»? Мне оставалось прийти только на следующее утро. Я приходил, тысячи раз приходил и слышал одно и то же в разных словах: «Извините, место уже занято. – А как же я? – Извините. – Но я же пришёл к Вам первый! – Извините. – Вы же мне обещали. - Извините». Я почти уже привык, но это начинает сводить с ума.

Теперь я слушал внимательно, и мои собственные беды на фоне этой правды жизни понемногу стали терять свою красочность, приобрели некую относительность, перестали угнетать. Если Борис не приукрашивает, а он к этому отнюдь не был склонен, то дело его действительно паршиво.
- Как я могу тебе помочь? – без предисловий спросил я.
Он поднял на меня глаза и как-то слишком обречённо усмехнулся, покусал губу. Потом скривился, будто от кислого.
- Ничья помощь меня не спасает, Тима. У меня осталось ещё достаточно друзей со времён беззаботной жизни. Все они не хуже тебя, а проку от них чуть.

Мне не понравилось его сравнение «не хуже тебя», понять эти слова можно было по-разному, но я не стал этого делать вообще. Достаточно было понять Бориса и его незавидное положение, и всё лишнее сразу уходило на задний план.

Мы расплатились и покинули уютное кафе. В нём становилось слишком людно, шумно и тесно. На стоянке покорно мылся под дождём мой три раза крашеный «Ниссан», мы забрались в него, каждый думая о своём, и никуда уезжать не торопились.
- Во всём всегда есть своя причина, - сказал я. – Не бывает дыма без огня. Так обычно говорят.
- Какого дыма? Какая причина? – задёргался на сидении Борис. – У тебя мысли не в том направлении работают. Мне нужно как-то выбираться из этого болота, просто выбираться всеми путями, а не искать несуществующую причину.
- А в чём разница? Найдёшь причину, устранишь её – и вперёд. Любой тебе скажет.
- Ты мне говоришь это первый. Я думаю по-другому. Вся эта неудача проявляется всегда одинаково.
- Объясни.
- Всякое моё начинание погибает, не успев даже показаться на поверхности. Каждый мой шаг в любом полезном для меня направлении заранее обречён на провал. Что бы я ни предпринимал, что бы я ни делал – всё гибнет, рушится, разваливается в считанные минуты. Кажется, что кто-то просто срезал под корень всякое хорошее продолжение моей жизни. Но кто, когда? И зачем? Какие у меня враги? Похоже на то, что это работа для какого-нибудь классного астролога. Пусть посмотрит на мои звёзды, скажет мне, что в них не так.
Меня его слова немного рассмешили. Но вместо явного смеха я сдержанно улыбнулся, и поинтересовался:
- У тебя есть свои собственные звёзды?
- Они у всех есть, - уверенно и невозмутимо ответил Борис. – И нечего тут хихикать. Живёшь вроде цивилизованно, а в голове одна непросвещённая деревня.
- А если скажут тебе, - не унимался я, - что звезда там твоя неблагополучно закатилась за луну. Что ты будешь делать?
Но на Бориса мой сарказм не произвёл желаемого впечатления. Он остался при своём мнении.
- Что я буду делать, это моя забота. Я найду нужного астролога и заставлю его… или попрошу, словом, Тима…
- Сколько? – спросил я, доставая бумажник. – Если твою неудачу можно исправить, передвинув звезду, то пусть будет по-твоему. Я заплачу.
- Спасибо, Тима, - расчувствовался он, беря деньги. – Я рад, что тебя встретил.
- Я тоже.

Стоять дольше не было смысла. Борис попросил подвезти его по адресу, я согласился. Да и слоняться по городу мне уже порядком надоело. На работе за мной особо никто не скучал, если такое вдруг случится – мне тут же позвонят, а дома и того хуже, тишина и одиночество. Жена уже почти месяц в больнице, я в последние дни даже в храм стал иногда заглядывать. Помолюсь там своими словами, попрошу и ей, и моему крохотному, ещё не родившемуся сынишке хоть немного здоровья, силы, и чтобы не оставили они меня одного на этом свете. Помолюсь так – и легче мне становится. Сам не знаю, как объяснить. Наверное, это закономерность такая, вернее – мы её сделали закономерностью, веру нашу: надо – верим, не надо – не верим. Обходимся как-то.

Пока ехали, не молчали. Говорили о детстве, о школе, вспоминали общих друзей, делились, кто чего о ком знал или слышал. Потом я вспомнил о его невесте. Даже не знаю, как и вспомнил.
- Слушай, Борь, а что у вас с Дианой случилось? Почти ведь поженились.
- Мы и не думали жениться, - возразил он. – Пожили ещё с полгода после того, как ты уехал учиться отсюда, а потом разбежались.
- Вы встречались ещё в седьмом, жить вместе стали с класса девятого. Так? Всего, ни много ни мало, восемь лет неземной любви.
- Какой там неземной?
- Ты сам мне так говорил, помнишь?
- У неё в голове почище твоей деревня была, - выдал мой друг. – Я после армии учиться пошёл, на работу устроился за учёбу платить, вертелся, как юла по кафелю. А ей вздумалось забеременеть. Не убереглись, так сказать. Я даже не думал, сразу сказал ей: иди, милая, на аборт. Нам тогда только ребёнка для полного ужаса не хватало.
- И Диана не захотела, - продолжил я хриплым голосом.
- Нет. Она согласилась, что это единственный правильный выход, но она до смерти боялась. Я же говорю, деревня, да ещё трусливая оказалась. Женщина должна быть сильной, я так думаю. Раз может родить, значит и аборт должна стерпеть, тем более – ради любимого, чтобы ему с копыт не свалиться, могла бы и потерпеть.
- И ты заставил её? – голос мой звучал противнее, чем наждак по ржавчине. – Заставил сделать аборт?

Борис посмотрел на меня как на с луны свалившегося.
- А ты думаешь, нужно было оставить его? Нужно было по-быстрому расписаться, родить себе лишнюю заботу на плечи и загнуться бы под ними обоими в расцвете лет, да?

Я беззвучно скрипнул зубами и сбросил скорость, только чтоб ехала машина.
- Нельзя было оставлять его, - продолжал тем же тоном Борис. – Нужно было срезать тогда всякую помеху на пути, срезать под корень быстро и начисто, по-другому никак…

Он ещё что-то говорил, а мои мысли рванулись к жене. Мы поженились четыре года назад, а забеременеть она смогла только прошлой весной. Такая радость была, я чуть с ума не сошёл от счастья. Потом мы недели считали, я берёг её, как мог, но она всё равно в больницах чаще жила, чем дома. И вот теперь остались считанные дни, и никто мне ничего наверняка сказать не может. Я могу привезти домой сразу двух, а могу остаться навсегда один.
Борис словно мои мысли прочёл.

- Это жуткая несправедливость, скажу я тебе. Вот бывает, хотят люди детей, а родить всё никак не могут, а другие, кому они и на свисток не нужны, не успевают счищать их в самом начале, как налёт на зубах. Почему так, а?
- Налёт на зубах, - повторил я. – Знаешь, Боря, ведь ты так правильно только что сказал: счищать в самом начале, срезать под корень. Куда уж яснее на самом-то деле, а?
- Что-то я не понял, куда ты клонишь? – забеспокоился мой друг. – Лицо у тебя какое-то странное стало. Похоже, ты нечто умное сообразил.

Я притормозил машину у тротуара, заглушил двигатель.
- Приехали, Боря, - сказал я. – Выходи.
Борис оглянулся.
- Ладушки, - улыбнулся он. – Ты хороший друг. Ну, пока. Удачи тебе.
Он открыл было дверцу, но я его остановил.
- Оставь свою удачу себе, - попросил я. – А мне верни мои деньги.

Наступила минута молчания, потом Борис спросил, а что, собственно, случилось. Я, не говоря ни слова, забрал протянутые мне деньги, спрятал в бумажник. Борис не выдержал, ругнулся, что было злости, и в третий раз спросил, что случилось.
Я завёл свой трижды крашенный «Ниссан», включил скорость, и, уже отъезжая, сказал:
- Не нужны тебе звёзды, Боря, чтобы жить на земле. Когда сам умеешь срезать под корень, не удивляйся, что и жизнь так умеет делать с тобой. Ты всегда был умнее меня, не успею я скрыться за поворотом, как ты сам всё поймёшь, - и добавил. – Зонт раскрой, дождь ведь идёт.

Я видел его в зеркале до самого поворота: он так и стоял у тротуара, так и не сменил позы, всё смотрел мне вслед, а когда я почти завернул, он раскрыл свой похожий на парус зонт и аккуратно спрятался под ним от тяжёлых дождевых слёз.

Елена Фалько